Неточные совпадения
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я
не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе
ничего и
не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Хлестаков. Черт его
знает, что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора,
ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше
ничего нет?
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с
ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы!
не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт
знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Подлее его
ничего на свете
не знаю.
Стародум. А того
не знают, что у двора всякая тварь что-нибудь да значит и чего-нибудь да ищет; того
не знают, что у двора все придворные и у всех придворные. Нет, тут завидовать нечему: без знатных дел знатное состояние
ничто.
Стародум. Любезная Софья! Я
узнал в Москве, что ты живешь здесь против воли. Мне на свете шестьдесят лет. Случалось быть часто раздраженным, ино-гда быть собой довольным.
Ничто так
не терзало мое сердце, как невинность в сетях коварства. Никогда
не бывал я так собой доволен, как если случалось из рук вырвать добычь от порока.
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один?
Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия
не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему
ничего желать
не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?
Узнал бригадир, что Митька затеял бунтовство, и вдвое против прежнего огорчился. Бунтовщика заковали и увели на съезжую. Как полоумная, бросилась Аленка на бригадирский двор, но путного
ничего выговорить
не могла, а только рвала на себе сарафан и безобразно кричала...
Покуда шли эти толки, помощник градоначальника
не дремал. Он тоже вспомнил о Байбакове и немедленно потянул его к ответу. Некоторое время Байбаков запирался и
ничего, кроме «
знать не знаю, ведать
не ведаю»,
не отвечал, но когда ему предъявили найденные на столе вещественные доказательства и сверх того пообещали полтинник на водку, то вразумился и, будучи грамотным, дал следующее показание...
Более
ничего узнать не могли.
—
Ничего я этого
не знаю, — говорил он, —
знаю только, что ты, старый пес, у меня жену уводом увел, и я тебе это, старому псу, прощаю… жри!
— Я столько раз думала, что теперь
ничего не думаю и
не знаю.
«Я
ничего не открыл. Я только
узнал то, что я
знаю. Я понял ту силу, которая
не в одном прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь. Я освободился от обмана, я
узнал хозяина».
— Я
не знаю, — отвечал он,
не думая о том, что говорит. Мысль о том, что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет
ничего не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
— Да разве я
не вижу, батюшка? Пора мне господ
знать. Сызмальства в господах выросла.
Ничего, батюшка. Было бы здоровье, да совесть чиста.
Он чувствовал, что если б они оба
не притворялись, а говорили то, что называется говорить по душе, т. е. только то, что они точно думают и чувствуют, то они только бы смотрели в глаза друг другу, и Константин только бы говорил: «ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь!» ― а Николай только бы отвечал: «
знаю, что умру; но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы
ничего они
не говорили, если бы говорили только по душе.
В глазах родных он
не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он
знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого
ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
— Нет, она
ничего не говорила ни про того ни про другого; она слишком горда. Но я
знаю, что всё от этого…
Человек, отец которого вылез из
ничего пронырством, мать которого Бог
знает с кем
не была в связи…
И хотя он тотчас же подумал о том, как бессмысленна его просьба о том, чтоб они
не были убиты дубом, который уже упал теперь, он повторил ее,
зная, что лучше этой бессмысленной молитвы он
ничего не может сделать.
Кити отвечала, что
ничего не было между ними и что она решительно
не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную правду. Она
не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась в такой вещи, которую она
не могла сказать матери, которой она
не говорила и себе. Это была одна из тех вещей, которые
знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно и постыдно ошибиться.
Ей казалось, что он,
зная это, скорее может разлюбить ее; а она
ничего так
не боялась теперь, хотя и
не имела к тому никаких поводов, как потерять его любовь.
— Вы
ничего не сказали; положим, я
ничего и
не требую, — говорил он, — но вы
знаете, что
не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни, это слово, которого вы так
не любите… да, любовь…
Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно посмотрел на нее. Он искал следов того разговора, который, он
знал, она, так долго оставаясь в комнате Долли, должна была иметь с нею. Но в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он
ничего не нашел, кроме хотя и привычной ему, но всё еще пленяющей его красоты, сознания ее и желания, чтоб она на него действовала. Он
не хотел спросить ее о том, что они говорили, но надеялся, что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала только...
С той минуты, как Алексей Александрович понял из объяснений с Бетси и со Степаном Аркадьичем, что от него требовалось только того, чтоб он оставил свою жену в покое,
не утруждая ее своим присутствием, и что сама жена его желала этого, он почувствовал себя столь потерянным, что
не мог
ничего сам решить,
не знал сам, чего он хотел теперь, и, отдавшись в руки тех, которые с таким удовольствием занимались его делами, на всё отвечал согласием.
—
Ничего удивительного нет, когда столько видишь и слышишь, — сказала Анна. — А вы, верно,
не знаете даже, из чего делают дома?
На своих низких ногах она
ничего не могла видеть пред собой, но она по запаху
знала, что он сидел
не далее пяти шагов.
Анна жадно оглядывала его; она видела, как он вырос и переменился в ее отсутствие. Она
узнавала и
не узнавала его голые, такие большие теперь ноги, выпроставшиеся из одеяла,
узнавала эти похуделые щеки, эти обрезанные, короткие завитки волос на затылке, в который она так часто целовала его. Она ощупывала всё это и
не могла
ничего говорить; слезы душили ее.
— А
знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что
не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты
не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог
знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек,
ничего нет.
Левин презрительно улыбнулся. «
Знаю, — подумал он, — эту манеру
не одного его, но и всех городских жителей, которые, побывав раза два в десять лет в деревне и заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что они уже всё
знают. Обидной, станет 30 сажен. Говорит слова, а сам
ничего не понимает».
Она
не интересовалась теми, кого
знала, чувствуя, что от них
ничего уже
не будет нового.
Теперь, когда над ним висело открытие всего, он
ничего так
не желал, как того, чтоб она, так же как прежде, насмешливо ответила ему, что его подозрения смешны и
не имеют основания. Так страшно было то, что он
знал, что теперь он был готов поверить всему. Но выражение лица ее, испуганного и мрачного, теперь
не обещало даже обмана.
Это были единственные слова, которые были сказаны искренно. Левин понял, что под этими словами подразумевалось: «ты видишь и
знаешь, что я плох, и, может быть, мы больше
не увидимся». Левин понял это, и слезы брызнули у него из глаз. Он еще раз поцеловал брата, но
ничего не мог и
не умел сказать ему.
Она смотрела так просто, так весело, что кто
не знал ее, как
знал муж,
не мог бы заметить
ничего неестественного ни в звуках, ни в смысле ее слов.
Степан Аркадьич
ничего не ответил и только в зеркало взглянул на Матвея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно было, как они понимают друг друга. Взгляд Степана Аркадьича как будто спрашивал: «это зачем ты говоришь? разве ты
не знаешь?»
Левин был благодарен Облонскому за то, что тот со своим всегдашним тактом, заметив, что Левин боялся разговора о Щербацких,
ничего не говорил о них; но теперь Левину уже хотелось
узнать то, что его так мучало, но он
не смел заговорить.
— Да что же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть. Он прочел. Они
ничего не поняли, вздыхали, как при всякой проповеди, — продолжал князь. — Потом им сказали, что вот собирают на душеспасительное дело в церкви, ну они вынули по копейке и дали. А на что — они сами
не знают.
Мать Вронского,
узнав о его связи, сначала была довольна — и потому, что
ничто, по ее понятиям,
не давало последней отделки блестящему молодому человеку, как связь в высшем свете, и потому, что столь понравившаяся ей Каренина, так много говорившая о своем сыне, была всё-таки такая же, как и все красивые и порядочные женщины, по понятиям графини Вронской.
Жизнь эта открывалась религией, но религией,
не имеющею
ничего общего с тою, которую с детства
знала Кити и которая выражалась в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где можно было встретить знакомых, и в изучении с батюшкой наизусть славянских текстов; это была религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом прекрасных мыслей и чувств, в которую
не только можно было верить, потому что так велено, но которую можно было любить.
— Я о ней
ничего, кроме самого хорошего,
не знаю, и в отношении к себе я видела от нее только ласку и дружбу».
Можно просидеть несколько часов, поджав ноги в одном и том же положении, если
знаешь, что
ничто не помешает переменить положение; но если человек
знает, что он должен сидеть так с поджатыми ногами, то сделаются судороги, ноги будут дергаться и тискаться в то место, куда бы он хотел вытянуть их.
Что они смеялись над ним, он
знал это, но он и
не ждал от них
ничего, кроме враждебности; он уже привык к этому.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И, как ни неприятно было княгине как будто делать первый шаг в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и,
узнав о ней подробности, дававшие заключить, что
не было
ничего худого, хотя и хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
Она вечером слышала остановившийся стук его коляски, его звонок, его шаги и разговор с девушкой: он поверил тому, что ему сказали,
не хотел больше
ничего узнавать и пошел к себе. Стало быть, всё было кончено.
Но ему во всё это время было неловко и досадно, он сам
не знал отчего: оттого ли, что
ничего не выходило из каламбура: «было дело до Жида, и я дожида-лся», или от чего-нибудь другого. Когда же наконец Болгаринов с чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя его унижением, и почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился как можно скорее забыть это. И, теперь только вспомнив, покраснел.
—
Ничего,
ничего! — сказала она. — Я сама
не знаю: одинокая ли жизнь, нервы… Ну,
не будем говорить. Что ж бега? ты мне
не рассказал, — спросила она, стараясь скрыть торжество победы, которая всё-таки была на ее стороне.
Она
знала тоже, что действительно его интересовали книги политические, философские, богословские, что искусство было по его натуре совершенно чуждо ему, но что, несмотря на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович
не пропускал
ничего из того, что делало шум в этой области, и считал своим долгом всё читать.
Анна взяла своими красивыми, белыми, покрытыми кольцами руками ножик и вилку и стала показывать. Она, очевидно, видела, что из ее объяснения
ничего не поймется; но,
зная, что она говорит приятно и что руки ее красивы, она продолжала объяснение.
— Позволь мне
не верить, — мягко возразил Степан Аркадьич. — Положение ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для кого бы то ни было. Она заслужила его, ты скажешь. Она
знает это и
не просит тебя; она прямо говорит, что она
ничего не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие ее просим, умоляем тебя. За что она мучается? Кому от этого лучше?
Говорят, я
знаю, мужья рассказывают женам свою прежнюю жизнь, но Стива…. — она поправилась — Степан Аркадьич
ничего не сказал мне.